коты накачивают кошку котятами
котов надо много, кошки хватает одной
финал всегда один и тот же
ведро с водой

---

ноблес облизывает
кого и зачем?

---

шоу смайликов, бессмысленных и обреченных на вымирание
нет времени писать и думать
работать отсюда и до воооон той бутылки
все отцветает, краска на стенах дома тоже
я не поэт, мне виднее
там тоже фиги, скверно
между морем и морем

---

зачем мне дневник, если я в нем не пишу?

---

Некоторые люди приходят только для того, чтобы потом уйти.

---

Есть такое слово надо, но есть еще слова не могу и не хочу, а все равно ведь надо.

---

---

Вроде стихов

кажется весна
под вишней в прошлом году никого не зарыли
цветет белым

---

непись постепенно становится нежитью, будь проклята моя гиперчувствительность к запахам.

---

0

Вопрос: С чего начать?

1. Голод		2	(28.57%)
2. Война		5	(71.43%)
Всего:		7

---

пальцами по струнам "дрын-н-н-н", акварель не ладится

---

---

А вместо мозга что?

0

Вопрос: Так и что же у меня теперь вместо мозга?

1. качан капусты		1	(25%)
2. телячья отбивная		1	(25%)
3. что-то несъедобное		2	(50%)
4. все-таки мозги, но куриные		0	(0%)
Всего:		4

---

Мор

Книга была хороша детальным, даже красочным описанием, но искомого в ней не было. Вольфганг Штербе, нескладный, не по годам худощавый человек среднего роста, поднялся из кресла, пересек двумя большими, ленивыми шагами кабинет и досадливо задвинул книгу на ее место на полке.
Длинные пальцы прошлись по переплетам. Остановились было на одном, потянули – бросили. Что толку? Ждать помощи печатного слова – наивность, простительная для студента, хотя даже школяры, томящиеся на его лекциях, ею уже не страдают. Моветон. Доктору вовсе не пристало.
За пять лет, понял внезапно Вольфганг, он так и не привык к своему положению. Невольно вздрагивал, злился, когда его окликали: «Доктор Штербе!». Прятал глаза, боясь поймать увлеченный взгляд студента, бежал от уважения коллег. Прослыл оттого едва ли не гением, новым Фаустом, затворником науки. А дело было в другом. По сей день он не мог найти ответы на вопросы, заданные себе же много лет назад, и чувствовал себя пройдохой и выскочкой, школяром, кривляющимся за профессорской кафедрой в отсутствие преподавателя. Ему все казалось, что вот-вот придет настоящий профессор, прогонит его с кафедры, а в отместку начнет опрос, и ему нечего будет ответить – юли не юли.
Ужас незнания. Вот во что вылилось его невинное детское любопытство к миру живых тварей. Какой дьявол надоумил его родителей потворствовать этой противоестественной жажде сына? Кидал бы сейчас сено, мыл лошадей…
– Либлинг?
Доктор обернулся не сразу. Сделал вид будто ставит книгу на место, выигрывая несколько секунд. Хорош бы он был, представ перед дорогой своей девочкой таким… встрепанным!
– Да, милая? Извини, я увлекся.
– Я не хотела вам мешать, но… – тоненькие ручки смущенно стиснуты, – обед уже на столе… и уже остыл…
– Но, Анна, я же говорил тебе и Лизабет: обедайте без меня! Ждать меня всякий день… Твой отец скажет, что я морю вас голодом!
– Нет-нет. Так нельзя. Папа говорил о вас… да я и сама вижу: если вам разрешить, вы сами себя уморите голодом.
Вольфганг кивнул, будто признавая правоту, на самом же деле – себе самому, угрюмым своим мыслям. Анна – белый альпийский стебелек, неслышно скользящий среди тяжелой мебели его дома, – была дочерью его друга, математика того же Кельнского университета, в котором работал и он. Будучи таким же затворником, как и Вольфганг, Герман, отец Анны, некоторые время назад начал отдавать предпочтение лаборатории доктора Штербе, а не собственному письменному столу. Причиной тому была тишина, белая, стерильная, лабораторная тишина – детище Вольфганга. Сплетники с кафедры объявили их друзьями, и оба доктора не стали противиться.
В столовой их встретила Лизабет – руки в боки – и тут же принялась браниться. Вольфганг кивал, быстро и молча глотал жареный картофель. Анна, улыбаясь, пыталась угомонить разошедшуюся служанку. У Лизабет было свое мнение по поводу «всего этого» и «всех этих» и высказывала она его с завидной регулярностью. «Ноги моей больше не будет в этом склепе!» – божилась она каждый вечер. И ежеутренне входила в дом, громогласно сообщая, что без нее они «и вовсе пропадут». Вольфганг не пытался оспорить ее правоту, регулярно выплачивал зарплату и не забывал о подарках на Рождество и Пасху. Втайне он благодарил Бога, в которого не верил, за свой тихий, идеальный дом и прекрасную семью: он, Анна, Лизабет. Это был последний, неприступный рубеж обороны, куда не проникает никто и ничто извне.
Год семейной жизни окончательно убедил его в этом. В дверях – Лизабет, в гостиной – Анна, такая маленькая, но такая умница! – до него никто не доберется.
В жены Анну предложил доктору Штербе сам Герман. Тот бы до этого не додумался. Они тогда ужинали вместе с Германом, родственники которого прислали бочонок домашнего пива и две корзины колбас, у него дома. Герман предпочитал итальянскую кухню, а потому начал устраивать ужины для знакомых, в конечном итоге – для одного Вольфганга. За колбасами и обсудили детали странного этого опыта.
– Анне – восемнадцать, – резюмировал Герман. – Я знаю вас, доктор, смею надеяться, достаточно хорошо. Она получит все необходимое: у вас хороший дом и неплохие по нынешним временам доходы, – но главное, Анна будет защищена от искусов и произвола. Мне как отцу большего и не требуется.
– Но фрау Зеге?..
– Мать Анны не будет против.
– Но, наконец, сама Анна?
– Откажется от замужества с дядей Вольфгангом? Не смешите меня, доктор! Она смотрит на вас как на диво. Знаете ли, нечто среднее между сказочным принцем и великомучеником из детской церковной литературы.
Через месяц прошла скромная церемония венчания. Фрау Зеге, вернувшись ради такого случая из очередного высокогорного санатория, благословила дочь. В глазенках Анны горело любопытство.
Некоторое время после медового месяца Вольфганг терялся, не зная, как ему себя вести… да и что, в конечном итоге, делать с этой беленькой девочкой. Но она, шалившая вначале по-ребячески, стала вести себя все тише и строже, и все как-то утряслось все само собой.
– Герр доктор!
– Да, Мартин?
– Герр доктор, на Свисте мор. Вы велели сразу же говорить вам, если что такое…
– Да-да, Мартин, ты молодец. Держи.
– Спасибо, герр доктор!
– Постой. Отнесешь записку моим ассистентам в лабораторию. На словах передашь, что я зайду в деканат и скоро буду. Пусть готовят реактивы. После обеда выезжаем.


– Лизабет? Анна дома?
– Ну вот! Принесла вас нелегкая! Девочка только собралась к подружкам, погулять, букетики набрать, поболтать – нет же, поглядите, появился! Как она, бедняжка, по целому дню сидит в четырех стенах, что твой цветочек в подвале, – то вас не дождешься! Все на своих штудиях зверушек бедных терзаете. А уговори я ее наконец…
– Да-да, Лизабет… Пусть, конечно… Я и сам ей говорил. Я зашел ненадолго. Передай Анне, что я не ужинаю… то есть меня не будет дня три… или, может, неделю. Пусть съездит к кузине своей… как ее… отдохнет. Ты присмотришь за домом?
– Присмотреть-то присмотрю. Только не поедет она. Дома будет сидеть, как всегда. Раз к отцу сходить, раз – в собор. То и все.
– Так уговори ее. Ты ей первая подружка.
– Я?! Ну и шуточки у вас, герр доктор! Я ж – курица темная, кроме насеста, и не видела-то ничего, а фрау Анна…
– Ну ладно, ладно тебе, Лизабет. Мне пора бежать. Там, наверное, все уже погрузили.
– Тьфу, не сладишь с вами!
– Вольфганг?
– Анна? Здравствуй, дорогая. Лизабет сказала мне, ты собралась к подруге?
– Я передумала, пойду после обеда. Вы ведь остаетесь на обед?
– Нет-нет, иди. Тебе надо развеяться. Я забежал на минутку – сказать, что ненадолго уеду. Кстати, ты хотела, кажется, съездить к кузине?
– К тетушке Зинген. Но это так далеко… Дороги тяжелы… А вы не могли бы…
– Что, Анна? Говори быстрее!
– Не могли бы… взять меня с собой?
– Тебя? Туда? Что за дикая мысль? Нет, Анна, это исключено!
– Но все же…
– Никаких «но». Все, либлинг, извини, мне пора. До встречи!


Возмутительней всего было то, что она прекрасно понимала: Вольфганг не затеет ссоры здесь, на виду у ассистентов и коллег, среди прячущих ухмылочки монахов. Она понимала – уверенность улыбалась в темно-синих ее глазах – и потому стояла перед ним спокойно, ожидая, когда он прервется и проводит ее к себе.
Здесь она ошибалась: комнату, вернее, гостевую келью при монастыре Св. Лаврентия он делил с коллегой-врачом. Но – внезапно понял Вольфганг – этим вечером врача уже не будет: тот быстро и без шума найдет себе другое обиталище.
Это если он ее до вечера не выпроводит. Обратно. В Кельн. И чтобы духу… И поговорить с Лизабет, не одна же Анна сюда приехала…
Но они шли из прозекторской через монастырский двор, затем по коридорам больницы, затем по дорожкам сада, после – по глухим винтовым лестницам гостевого крыла; и навстречу спешили люди – в рясах, в масках, – и он боялся опустить глаза и разжать строгую нить губ. А когда они пришли, он хлопнул дверью за ее спиной и она обернулась на звук, доктор Штербе так и не смог ничего сказать, напоровшись на мягкую темно-синюю волну понимания.
И он шел обратно, пересекая лестницы, сад, больничные коридоры, двор, – шел, сжавшись от неведомого прежде страха. Что еще она понимает? Почему? Каким образом? Эта девочка… дочь его друга… его жена…
И лезло в голову нелепое. Вот они сидят в гостиной, вечер, Лизабет уже ушла; Анна спрашивает его, как прошел день, он отвечает, потом увлекается, говорит, спохватывается – дуралей! ребенку о резаных грызунах! – замолкает… Вот она приходит к нему в кабинет, берет книгу со стола, но на место не ставит, уносит… Вот Герман заходит к нему в лабораторию, смеется над новыми увлечениями дочери: ей бы все страшные истории! расспрашивала о чахотке! ребенок – что с нее взять?.. Смеются вместе…
Что еще она понимает?


На столе лежало тело, и еще два ждали своей очереди. Крысы в клетке еще дышали – ими можно будет заняться позже.
Работа захватила, властным жестом вымела прочь лишние мысли. Когда обозначился просвет, сквозь подвальное окошко, плеща, вливалась темнота. Доктор Штербе спохватился, выбежал во двор, расспросил служку у ворот. Зачем-то вышел за ограду монастыря, прищурился, пытаясь разглядеть старый вяз у самой воды. Но поздний вечер уже разъел его очертания, только огни монастыря и деревушки на том берегу дрожали на мелкой волне Свиста.
Лизабет простилась с Анной у ворот монастыря и сразу же отправилась обратно. Даже если бы в столь поздний час нашелся провожатый, паром ушел два часа назад и будет только утром.
Его тронули за плечо. Служке надо было закрывать ворота.
– Да-да, иду, – обернулся.
Вместо рясы – бусы. Тяжелые деревянные бусы в четыре ряда. В темноте они смотрелись будто чудовищное, нелепое декольте, выставляющее на показ запущенное кожное заболевание. Бусы, суконная рубашка, шаль, юбка, босые ноги в старческих узлах вен. Одежда расшита – праздничная, что ли? хотя какой уж тут праздник! – но кажется засаленной и ветхой. Мешочек на поясе – в таких хозяйки соль носят.
«Родственница одного из трупов», – подумалось. От парадоксальности формулировки свело скулы. Родственники трупов. Трупы – родственники трупов. Тьфу, что за день сегодня?
– Обратитесь к служке, фрау. Он направит вас к тому из братьев, кто заведует похоронной командой.
– Мне не нужны монахи-гробовщики. Я пришла к тебе, доктор.
Голос старческий, сухой и ломкий. Смотрит в сторону – лица не разобрать, темнота стерла черты, они далеки, как и ветви вяза над водой.
– Но… позвольте, фрау, вы, вероятно, ошиблись! Мы не знакомы, и я не припомню, чтобы…
– Я не ошибаюсь, доктор. Мы знакомы. Я знаю тебя, а ты, ты вот уже двадцать лет без малого стараешься узнать меня. Это ты ошибся, приняв меня сначала за крестьянку из той деревушки на берегу, затем – за гулящую цыганку.
– Но… постойте, это уже выходит за всякие границы! Кто вы, наконец?
– Кто я? Об это тебе скажет любой из местных – тот же служка, которого сейчас от калитки не оттащишь. После спросишь. Сейчас – о другом, доктор. Ты хотел бы знать, не так ли?
Вольфганг дернул плечом, думая, что этот день не мог не увенчаться особо нелепой и позорной мерзостью. Диспут с сумасшедшей. Еще и диспут с сумасшедшей!
Внезапно он почувствовал, что вечер холоден, что холод уже проник сквозь тонкий слой одежды, пробрался под кожу и гуляет в жилах.
– Мне пора, – он надеялся, что голос прозвучит строго, даже резко, но лапы стужи сжали горло, вызвав к жизни какие-то болезненно-безнадежные нотки. – Сейчас запрут ворота.
В ответ старуха покачала головой, будто стыдясь его слов, и безошибочно, словно комара рукой, поймала его взгляд.
И стало жарко. В голове взорвался огненный шар, и удушливая, дымная жара волнами потекла вниз.
«Вот и случилось, – тоскливо шепнул Вольфгангу тихий голосок из ниоткуда. Или это был его же голосок – какая разница? – Вот и не успел ничего. Защита не держит, возбудитель проходит сквозь всякую ткань, да и не всегда успеваешь… Материал-то какой… Богатейший… На его основании могли бы…».
– Боишься? – Доктор не сразу понял, что шелестящие всхлипы – это смех сумасшедшей старухи. – Можешь быть спокоен: тебя пока не тронут. К тебе сегодня женка приехала, верно? Маленькая, худенькая. Сейчас сестрам помогать встала, так?
– Сестрам?
– Сестрам милосердия, присланным сюда из городского госпиталя, – похоже, старуха издевалась. – Да ты ж не знаешь! Ты из мертвецкой весь день носа не казал! Ох, молодец девочка, как тебя перепугала!
– Что? Как… Прекратите немедленно! Это, в конце концов, не вашего ума дело!
– Моего, доктор, моего. Так слушай: хотел меня знать – узнаешь. Все. До конца. Мор – любой мор, гулявший по земле, – видеть будешь, как… вот как меня сейчас. Думай, доктор!
– Мор, значит. Любой. И вы хотите, чтобы я в это поверил?
– Поверишь. Два восхода и два заката – на это время я остановлюсь. Гляди. Думай. И еще: виру готовь.
– Виру? – от словечка несло сыростью и гнилью. Место ему было – монастырский архив, свалка смешных суеверий. Оттуда, похоже, и вытащено было. – И какую же… виру?
– К тебе приехала жена, верно?
Ответить, возмутиться снова Вольфганг не успел: старуха шлепнула ладонями, спрятанными в крыльях шали, – и доктор остался один.


Только этого ему еще не хватало! Вольфганг подошел к кровати, сел, не зажигая света. Он не знал, что понадобилось чертовой старухе от Анны, и знать не хотел. Но факт остается фактом: ему предложили сделку. Из тех, которые предлагаются за стенами Бедлама. Вира! Какая темень! Средневековье!
Теперь придется еще ограждать Анну от посягательств этой безумной. Ее здесь, кажется, знают. И слава у нее вполне однозначна: черные петухи, тайные роды, заговоры-наговоры. Дела!
Анну Вольфганг и не надеялся застать. Старуха вызнала верно: девочка надела шапочку сестры милосердия, фартук и заступила на смену. Не гнать же ее оттуда. Перед людьми неудобно, скажут: доктор женку выгораживает.
Ладно, дождемся утра. И первого парома. И чтобы духу…
Сон навалился медведем. Снилась старуха. И Анна.


Ни наутро, ни вечером паром не пришел. Мор в деревне исчез так же внезапно, как и появился. Доктор Штербе сидел в подвальчике, оборудованном под временную прозекторскую, и старался не смотреть на скучающих ассистентов. Они ничего не могли понять – и радовались. И он – проклятье, – он опять ничего не мог понять!
– Герр доктор, я это… Фрау Штербе послала вам передать, что она освободилась и, если вы не очень заняты, ждет вас к ужину. Ф-фу! – явно наизусть отбарабанил парнишка, один из тех, что жили при монастыре.
Вольфганг поднялся. Хорошо. Анна сама дает ему шанс поговорить. Парнишка в дверях, пропустив доктора, зачем-то потащился следом.
– Герр доктор…
Вольфганг опустил руку в карман брюк – мелочи не было.
– Идем. Получишь свои полкроны на месте.
– Да нет, что вы. Святая Дева, помилуй! Нам нельзя… Я вот тут спросить хотел…
– О чем?
– Да вот, мор этот… И раньше, я помню… Враз схватит, пожует, пожует – и враз отпустит. Почему это так?
Вольфганг не ответил. Шел молча. «Ах ты пройдоха и выскочка, школяр, кривляющийся за профессорской кафедрой… Неуч, тупица!». В голове вдруг всплыли слова давешней старухи: «Ты хотел знать обо мне – узнаешь…».
– Не знаю, парень, и никто еще не знает.
– Так, значит, и доктора не все знают? Я думал…
– «Многие знания – многие беды», не так ли?
Парнишка ойкнул и пропал. Зачем он напустился на этого мальчугана? Доктор вздохнул, повел головой, злясь на себя. Так недолго и на людей начать кидаться. Достойная компания была бы той старухе, ничего не скажешь!


Анна уже накрыла на стол, то есть разложила по мискам нехитрую монастырскую снедь и поставила поднос с этими мисками на одну из двух лежанок. Хлеб нарезала. Вольфганг вошел, кивнул, здороваясь, сел и начал есть, не глядя на Анну. Та последовала его примеру.
В миске показалось дно. Доктор по-прежнему рассматривал поднос. Наконец произнес:
– Ты, надеюсь, понимаешь, что я не могу позволить тебе остаться:
– Почему нет? Не вижу причин для такого решения.
– Причин предостаточно. Во-первых, риск…
– Здесь пятьдесят человек персонала, не считая монахов. Рискуют все. Отчего я должна составить исключение? Лишь потому, что я – ваша жена, Вольфганг? Но вам, как и мне, известно немало случаев…
– И это во-вторых, Анна. Что за глупое позерство! Не подозревал в тебе такой склонности. Извини, Анна, но твой поступок напоминает сцену из модной оперетки. Я могу понять, когда бурши из младшей прогимназии, начитавшись книжек, бегут в каникулярное время в Африку или не вошедшие в возраст девочки надевают мамины шляпки и произносят томными голосочками монологи. Но ты же взрослый человек, Анна, замужняя женщина, наконец!
– Однако, Вольфганг, вы знаете, что подруги моей матери занимаются тем же самым, и даже составили городское дамское общество при местном госпитале.
– Анна, в отличие от тебя они солидные дамы в возрасте, которых уже никто не упрекнет в несерьезности.
– Но и меня никто, кроме вас, Вольфганг, в несерьезности не упрекнул. Напротив, сестры приняли помощь с благодарностью…
– Как им и положено. А за спиной… Ладно, оставим этот спор. Все, что ты – по неизвестным мне причинам – хотела узнать, ты уже узнала, хотела увидеть – увидела, что хотела показать или доказать – показала и доказала. Сейчас эпидемия пошла на убыль, сестринский персонал справится без тебя. Ты отбываешь с вечерним паромом. Категорически! Ключ, – доктор протянул руку.
– Вы собираетесь меня запереть?
– Именно. Иначе, боюсь, мне придется устраивать сцену в палатах, снимая тебя со смены.
– Вряд ли вы пойдете на это, Вольфганг, – в голосе Анны слышалась улыбка. – Вы же и сейчас, делая вид, что край не раздражены моим поступком, не хотите взглянуть мне в глаза. – И, еще раз улыбнувшись онемевшему Вольфгангу, она продолжала: – Однако вы не правы. Вы обвиняете меня в ребячестве и легкомыслии, а это не так. Все дело в вас, либлинг. Когда нашему браку исполнилось полгода, я поняла, что вы от меня очень далеки и не намерены становиться ближе. Вы весь в работе, а я малограмотна в вашей области. Меня учили музыке, французскому… впрочем, вы знаете. Я поняла, что мне придется бежать за вами, бежать со всех ног, догонять… И последние полгода… Вы все еще за горизонтом, но, по крайней мере, я уже отчасти понимаю ваши разговоры с папой. Вы ведь оба считали и продолжаете считать меня ребенком, Вольфганг. Мне даже смешно временами. Это же я уговорила папу выдать меня за вас. А вы меня, как ребенка, ограждаете от всего и в первую очередь – от себя… Но вы не беспокойтесь, либлинг, я не буду более отвлекать вас от работы. Как послушная жена не стану упрямиться и уеду с вечерним паромом. Я видела достаточно, и, как вы верно заметили, эпидемия идет на убыль.
– Хорошо… Да, Анна, я понимаю, тебе скучно, ты безвылазно сидишь дома… Но есть же дамские кружки… кройки и шитья, например…
– До чего же вы смешны временами, Вольфганг!
Он заставил себя улыбнуться в ответ.


Когда паром – дрожащая точка – пристал к противоположному берегу, доктор Штербе резко повернулся и почти вбежал в ворота. К его страхам прибавился еще один: втайне от себя он ждал появления разгневанной старухи. На что способны сумасшедшие в буйстве, известно всем. Доктор не желал себе таких приключений. За Анну он теперь тревожился меньше: сопровождающие были людьми надежными, к тому же достаточно мускулистыми – в случае чего.
Ночь прошла спокойно, но утренний паром подтвердил самые худшие опасения доктора: он был перегружен больными. Мор, утихший было, поднялся, чтобы хлестнуть с новыми силами.
Вскоре рук стало не хватать. Им пришлось закрыть прозекторскую и перейти в палаты. Живые были хуже мертвых. Впрочем, большинство быстро исправлялось. Врачи пробовали уже третью по счету вакцину – с тем же результатом.
Вольфганг не удивился, увидев на одной из коек знакомую старуху. Подошел, привычным скупым жестом взял синюю руку, отметил обширный некроз тканей, с трудом нашел пульс, он был нитевидным. Глаза старухи были закрыты, но губы вдруг сложились в сухую усмешку.
– Ну как, доктор?
– Ваше состояние не очень тяжелое, – почти не вдумываясь в свои слова, забубнил он.
Но старуха, хмыкнув, перебила:
– Я не о том, дурья башка! Согласен? ЗНАТЬ хочешь?
– Согласен, согласен, – утешительно закивал Вольфганг. Все они в конце о чем-то просят, но принимать их лихорадочные слова всерьез… – Вам сейчас главное – не волноваться!
– Согласен? – неожиданно сильно сжав его руку, переспросила старуха. Резко открыв глаза, приподнялась. И снова, как в тот вечер, Вольфганга ни с того ни с сего бросило в жар, а старуха довольно кивнула: – Вижу… Согласен. А что женку отослал, так это ничего… Ничего это…
Доктор вырвал руку, заспешил вдоль прохода.
На что это он согласился?


Город… Нет, поселение, многотысячное, многомиллионное поселение. Странные жители рождаются, живут, умирают… Молча, бездумно… И все, все время едят, плодятся. Нет разума, нет цели, нет… Надежда есть, но какая-то смутная, передаваемая от родителей к детям, невысказанная надежда. На границах поселения – активное движение, кочевье. Сотни и сотни ползут по проторенным некогда тропам, рождаются, умирают в пути. Сотни и сотни возвращаются, вливаются обратно в поселение-море. Кто-то отбился, сошел с тропы – и погиб, погиб моментально, сожранный огромным, опасным зверем, сожженный холодным белым пламенем.
И внезапно…. Далеко-далеко от поселения один из его жителей поднял голову и прислушался. И заспешил обратно, и не дошел – погиб. Но дошли его дети. Смешались со своими сородичами – и поселение вскипело! Единый разум, единая цель сплотили их – и море двинулось, вытянулось, стало рекой, накатило, ширясь половодьем. Падают пораженные звери вдоль троп. Хотя троп больше нет, как нет и поселения. Есть Единая Тропа, Единый Исход – и одно из тысяч благословенное поколение. Свершилось! Надежда исполнилась – и жители-кочевники счастливы умереть во славу Ее. Счастливы познать новые земли именем Хозяйки. Ибо Она их ведет. И будет основано новое поселение – лучше, много лучше и обильней прежнего. Поселение, где не придется старейшинам, ради сохранения Завета, одеваться на долгие годы в удушливую кору, где будет вдосталь пищи, где будет слышнее Ее голос. А где Она – там разум, и цель, и свет…
Доктор вскочил. Дурные сны. Это все из-за той безумной. Вольфганг тряхнул головой, отгоняя остатки сна. Сейчас на смену… Отголоски сна не стряхнулись. Напротив, бесчисленная толпа маленького народца, ведомая ясным, слышимым зовом, стала виднее. Невероятно, но они были всюду: на стенах, на пустующей лежанке Анны, на его одежде. Доктор поднес руку к глазам: они были и там, на его руке. И даже в ней, внутри. «Я схожу с ума. Или уже сошел…»
Он закрыл глаза. Сон встал во всех подробностях: поселение, тропы, зов, Исход… А вот звери – огромные, навалившиеся студенистой массой, жрущие и сразу погибающие… А вот холодное белое пламя, сжигающее сбившихся с пути, сбившихся с тропы….
«Это биологически бессмысленно, – тупо подумал доктор. – Ни одно живое существо не будет поглощать ядовитую для него пищу. Питаться, чтобы тут же умереть? Это противоречит биологическому закону. Только целый организм может позволить себе такое «разделение труда». Узкоспециализированные клетки желудка, почек, печени, крови…».
И вдруг все стало ясно. Предельно ясно. Все встало на свои места. Вольфганга затрясло от счастья.
– Эта вакцина не будет действовать.
– Доктор… – в голосе коллеги слышалось явственное раздражение. – Вы можете что-то предложить?
– Да, могу. Необходимо взять…


– Сестра… Извините, можно вас на минутку?
– Да, герр доктор.
– Там, у стены, в третьем ряду лежала старуха…
– Да-да, я видела. На прошлой смене. Но боюсь, что сейчас… Место занято подростком… вы понимаете…
– Ничего, ничего сестра, не беспокойтесь. Я хотел узнать: тело – его уже похоронили? Я хотел бы провести вскрытие. Кажется, интересный случай.
– Не могу ничем вам помочь, герр доктор. Когда я заступила на смену, той пожилой фрау уже не было, упокой, Господи…
– Да-да, извините, сестра.
– Нет, герр доктор, мы не помним… Но их так много – и старух, и молодух.
– Но в мертвецкой тела нет.
– Может, и прикопали. Мы или вторая группа… Много их…


Маленький народец умирал. На новых землях, вначале таких обильных, появился яд. Он косил их тысячами, тысячами. И их детей. И дети не успевали дать жизнь внукам. Народец отошел было обратно – на небольшие острова, которые его деды и прадеды использовали для ускорения Исхода. На этих мчащихся островах было голодно, но они открывали горизонты.
Но и там народец не продержался. Острова стали падать и умирать. А после исчезли вовсе. Более путей к отступлению не было. Они уже не могли вернуться на родину, в места старого поселения.
А здесь бы яд и огонь, все тот же белый огонь. Народец собрался – и произвел на свет новое поколение, совершенно отличное от родителей. Дети не продержались и дня. Тогда старейшины надели крепкие кожаные шубы, удушающую кору…


Вечерний паром привез последнего больного. Утренний был пуст. На том берегу заливались скрипки – деревня праздновала победу над мором.
Доктор Штербе сидел на берегу, глядя, как тонут в воде, земле, воздухе остатки маленького народца. Уничтожить всех он не смог: оставалось кладбище, оставались не покусившиеся на потраву крысы, хомяки, суслики – переносчики, небольшие движущиеся острова. Да и в последнее время он все чаще ловил себя на странном: на жалости к этому стойкому народцу, живущему и плодящемуся только ради такого Исхода, ждущему зова Хозяйки – поколениями, тысячелетиями по их времени – живее и пламенней, чем иудеи – мессию. Но дело было сделано.
И он действительно знал. Все. Доктор Штербе поднял глаза. Рядом сидела старуха.
– Я думал, ты боишься солнечного света.
– Мой народец – да. Я – не слишком.
– Что ты сделала с Анной? Ты…
– Не бойся, доктор, мертвой она не будет… Живой – тоже.
– Что… что это значит?
– Ты же умный, доктор, правда? Очень-очень умный…
Плеснула, толкнулась в берег мелкая волна Свиста. Паром причалил. Доктор Вольфганг Штербе молча встал и пошел за вещами.


– Ох, герр доктор, горе! Горе-то какое! А говорила же я ей, цветику нашему: не ходи! Не ходи туда, маленькая! Что такая фрау, как вы, забыли там? Ох, герр доктор, она ж упрямица…
– Тише, Лизабет, тише. Анна там, наверху?
– Да-да, там, в спаленке вашей… Соседи уже заволновались… Как приехала она – щечки в пятнах, горят… Я думала, дура старая, сперва: воздух свежий, разрумянилась, красавица…
– Я наверх. А ты сейчас отнесешь записку в университет, в лабораторию.
– Да, герр доктор, отнесу, конечно. Беда-то какая!


– Анна? Как ты, Анна?
– Здравствуй, доктор. Вот и свиделись. Убери сыворотку: мне она без надобности.
– Анна? Что ты говоришь такое?! – «Значит, уже бред. Уже…»
– Что, доктор, не узнал? А ты погляди, погляди, как я тебя учила. Теперь признал? – И безошибочно, будто комара рукой, поймала его взгляд.
Белый альпийский стебелек на тяжелой деревянной кровати прадедовской работы… дочь его друга… его жена… жестокая власть стыла в темно-синих ее глазах. И тяжелые деревянные бусы в четыре ряда в полумраке спальни смотрелись будто чудовищное, нелепое декольте, выставляющее напоказ запущенное кожное заболевание.
– Да, узнал… Теперь узнал… Здравствуй, Хозяйка!

(с)

---

завел дневник, думал буду писать, теперь сижу и что писать не знаю

---

Вот, создал дневник. Начинаю осваивать виртуальное пространство.